К 270-летию Гаврилы Державина: «Пустота у нас в сердцах...»
К 270-летию со дня рождения выдающегося русского поэта и государственного деятеля Гаврилы Романовича Державина мы публикуем этот давний, но не потерявший своей актуальности очерк Владимира Краснова.
Запоздалая мартовская метель, заметая неподвижные фигурки рыбаков, застывшие на волховском льду, кружила над Званским холмом, как большая белая птица, незнамо зачем прилетевшая сюда в эту глухую, сумрачную пору. Пуст и заброшен был заснеженный холм с развалинами барской усадьбы и остатками задичавшего парка с едва заметными линиями аллей и пустыми блюдцами замерзших прудов. С осени здесь ничего не изменилось. Все так же белела на берегу часовня и темнел на вершине большой гранитный крест. Время точно застыло здесь, как в доме, покинутом хозяином. И вспомнилось мне, как впервые оказался я среди этой первозданной тишины...
В лицо бил сырой, с изморосью, ветер, и я прятался от него, закутавшись в брезентовый дождевик, диковато пахнущий дымом и волей, — той безбрежной немыслимой волей, которая не знает ни страху, ни удержу, ни конца, ни края, как не знает конца и края небо, сокрытое в этот час пеленою туч, и вода, влекомая таинственными силами от истока к устью и дальше, дальше в необозримые холодные дали.
Катер, стуча мотором, вспенивал воду за кормой, рассекая её широкой плавной бороздой, точно пахарь в поле, и только галок и грачей недоставало для полного правдоподобия. Вместо них волна покачивала белые поплавки чаек да яркий лиственный сор, занесенный ветром с пустынных берегов.
Званка встретила нас тишиной и покоем, никак не вязавшимся с тем, что случилось здесь накануне светлого праздника Рождества Богородицы. В открытой для всех часовне святых врачевателей-бессребренников Косьмы и Дамиана кто-то учинил такой дикий и бессмысленный погром, которому нет и не может быть объяснения. Каким помрачением ума и души ни объясняй святотатство, оно святотатством и останется во всем своем гнусном и тупом обличье. Знал ли тот, кто сокрушал топором иконы, в честь кого поставлена на пустынном берегу часовня, еще пахнущая смолой и стружками и еще не утратившая легкого запаха ладана? Да если и не знал, если не читал ни единой строки именитого хозяина здешних мест, известного не только литературной славой и службой на государственном поприще, но и гостеприимством и щедростью, в коей он не отказывал, кажется, никому, — и тогда мыслимо ли сотворить то, что сотворено было в канун светлого праздника Рождества Богородицы, и что открылось нашим глазам, когда мы поднялись по изрубленным ступенькам и заглянули в приоткрытую дверь?
Но Званский холм, некогда обжитый и ухоженный, знавал и не такое. Весь он вдоль и поперек иссечен траншеями и ходами сообщений, изрыт воронками от авиабомб и снарядов. Захваченный немцами в жарком августе сорок первого года, холм был превращен в «мощную артиллерийскую цитадель, на многие километры изрыгающую огонь и свинец и сеющую смерть и разрушения», - такой державинскую Званку увидел командующий Волховским фронтом Кирилл Афанасьевич Мерецков.
Не единожды пытались наши измотанные позиционными боями части взять ее штурмом, но всякий раз откатывались назад, оставляя на подходах к ней раненых и убитых. Пушки били в упор с расстояния от тридцати до пятидесяти метров. Потери с обеих сторон были страшные. Земля содрогалась от взрывов, содрогались от ужаса души людские… Забыть об этом не могли ни наши, ни немцы.
«Стоял мороз 37 градусов, - рассказывал об одной из таких атак немецкий ефрейтор Йозеф Вайденленер. - Лед на Волхове был толщиной более метра. Русские шли тремя цепями. Когда они перешли середину Волхова, наша артиллерия разбила лед у того берега. Из стрелкового оружия началось избиение русской пехоты. В этой бойне два немецких пулеметчика сошли с ума…»
В ноябре сорок второго нашим удалось выбить немцев с холма, но укрепиться там они так и не смогли. «…В ногах лежали мертвые и раненые. Только теперь я вдруг понял, что это и есть Званка, что я проскочил в самое пекло боя. Земля была, как живая. Казалось, ее сводило в судорогах, корчило, обливало горячей кровью. Бьют наши «Катюши» и немецкая артиллерия. За накатами блиндажа все ревет… Обстановка резко меняется в пользу немцев. Они бросили в бой пехотный полк, любой ценой хотят вернуть Званку. В Званке убито уже убито более пятисот немецких солдат, а враг все рвется с неистовым упорством», - писал о кровавых тех боях военный корреспондент, поставивший под заметкой в армейской газете подпись: А. Чернышов.
Бывший студент Берлинской консерватории, бывший ефрейтор армии вермахта Карл Августин, жизнь которого с апреля по декабрь сорок третьего в любой момент могла оборваться на этом многострадальном холме, вырвавшись из кромешного ада войны, написал книгу «Колокола Званки», в которой рассказал обо всем, что видел на Волховском берегу в те горькие и страшные дни.
«Таяние снега составило трудности не только с грязью, - по-солдатски скупо и прямо повествует он, - оно озадачило также большим количеством трупов. Вся высота превратилась в трупное поле. …Только по талисманам, висящим на шее, можно было отличить немца от русского».
Следы минувшей войны еще свежи и безобразны, точно она все еще тлеет и тлеет, как нескончаемый болотный пожар. И кажется, вот-вот с шипеньем вонзится в ненастное небо ракета, и ударят из осинового подлеска пулеметы, грянут взрывы и запах пороха и крови смешается с запахом потревоженной земли.
Но сейчас терзают ее не солдаты. Их бесплотные тени блуждают ночами, не зная покоя, а позеленевшие их кости лежат вперемешку с автоматными гильзами, и поди разбери теперь, чьи они: немецкие или наши... А вот мародеры, по-волчьи рыскающие по следам неизбытой беды, вне всякого сомнения, наши. Это они изрыли, ископытили холм в поисках военной добычи, которая снова в ходу. «Вселенная вращается беспрестанно, никогда не останавливаясь, и в вечных переменах ея время уносит и возвращает великия позорища...» — так писал когда-то Гаврила Романович Державин, никак не предполагая, какие страсти и позорища падут на этот любезный его сердцу уголок, мало чем напоминающий теперь прежнюю уютную, ухоженную Званку с двухэтажным господским домом с балконом по фасаду, каменной лестницей и фонтаном, который хозяин называл водометом, с большим садом и просторным парком с розами, жасмином и сиренью.
Как, должно быть, пахла она после дождя, роняя на песок тронутые ржавчиной лепестки, напоминающие сухопарому седому старику, бесцельно бродившему по песчаным дорожкам, о том, что и к нему пришла грустная пора увядания. «Я жил сколь мог, для общего добра...» — бормотал он, может быть, собственные строчки и вздыхал, чувствуя, что жизнь уходит, и благословенный запах сирени в последний раз встречает его в усадьбе после долгой городской зимы 1816 года.
Год был тяжелый, високосный, и дурные предчувствия, навеянные разразившейся в день приезда грозой, убившей в саду дворовую женщину, увы, оправдались. В июле Гаврила Романович занемог и больше уже не встал, попросив перед смертью ухи. Он знал, что «дотаскивает последние деньки» и кончину свою встретил мужественно, успев записать на аспидной доске начало оды, которой не суждено было завершиться:
«Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…».
Из любимой Званки на веки вечные он уплывал в лодке, оборудованной под катафалк. В траурно-черном Волхове дрожали звезды, псаломщик на корме читал молитвы, и было так тихо, что свечи, горевшие по углам большого малинового гроба, не гасли на всем продолжении пути до Хутынского монастыря, где суждено было упокоиться великому поэту государства Российского.
Кто знал, что впереди ему уготована горестная участь двойного перезахоронения? Такое не могло присниться и в страшном сне, равно как и разорение всего того, что дорого и мило было действительному тайному советнику и разных орденов кавалеру Гавриле Романовичу Державину. Да и сам он, написавший однажды: «Разрушится сей дом, засохнет бор и сад, не воспомянется нигде и имя Званки», - вряд ли мог представить, какой смерч пронесется над этими благословенными местами, долго и бережно хранимыми после его смерти сперва вдовой Дарьей Алексеевной, а потом ее душеприказчиком сенатором Бороздиным, тщанием коего по наказу завещательницы здесь был открыт женский монастырь во имя Знамения Божией Матери. Первой ее настоятельницей была игуменья Поликсения – дочь генерал-лейтенанта Ушакова. При монастыре действовало епархиальное женское училище с тремя классами на тридцать учениц, разместившееся в специально построенном двухэтажном каменном корпусе. Молитвами и трудолюбием монахинь и послушниц монастырь благополучно просуществовал до 1918 года. Ходатайство прихожан, бравших его под свою охрану и защиту «для своего духового утешения» не помогло.
Знаменско-Званский монастырь со всем его имуществом и состоянием, по обыкновению тех лет, преобразовали сперва в коммуну, потом – в артель, которую к двадцать четвертому году упразднили, а монахинь, ставших по произволу и недоразумению «коммунарками», изгнали. И один Бог ведает, как сложилась дальнейшая судьба последних хранительниц Званки, с уходом которых все здесь пошло прахом.
Существует странная, до конца не ясная закономерность, заключающаяся в том, что противные роду человеческому деяния длятся и длятся, покуда не встретят в противовес себе деяния добрые, которые в конце концов и одолеют зло. Но сколько на это надобно времени и сил, сколько смирения и веры, когда повсюду, куда ни глянь, торжествует зло!
На дюралевой поверхности сигнальной ракеты, найденной среди пулеметных гильз на дне полузасыпанной песком траншеи еще можно разобрать сделанную по-немецки надпись: «Berckholtz April 1939. Verbrauch bis: 31.5.1945». Написанное означает всего-навсего срок годности этой безобидной с виду «игрушки» с пробитым капсюлем и насечкой маркировки. Война, рассчитанная кем-то на этот бесконечно долгий срок, иссякла раньше, но не эта ли много лет назад потухшая ракета, случайно выскользнув из праха, послужила сигналом к тем трагическим событиям девяносто третьего года, кровавая тень которых замаячила в тот самый сентябрьский день, когда я увидел изрубленную топором икону Пресвятой Богородицы в разгромленной часовне Косьмы и Дамиана?
Нельзя было не ужаснуться сотворенному кем-то греху. Как знать, может быть, именно он и повлек за собой ту обвальную цепь отступничеств и прегрешений, которые и привели к братоубийству, вспыхнувшему сперва в осенней Москве, а следом за ней – в Чечне. Можно не соглашаться с этим, утверждая, что у каждого времени свои законы и что нельзя все валить в одну кучу, но невозможно отрицать трагической взаимосвязи событий, замешанных на крови и страданиях людей.
Там, в золотой осенней столице, снайперская пуля оборвала жизнь режиссера-документалиста Александра Васильевича Сидельникова. Родился и вырос он в пяти верстах от Званки, на станции Волхов Мост, где и был похоронен на продуваемом всеми ветрами Марьинском погосте рядом с отцом - учителем русской словесности. От него, наверное, впервые услышал он чеканные державинские строчки и от него же впервые узнал, что автор сих стихов жил по соседству. Снайпер, хладнокровно выцеливающий у объятого дымом и пламенем Белого дома людей с теле- и кинокамерами, расстреливал, сам того, быть может, не ведая, прошлое, настоящее и будущее. Злу не нужны свидетели.
Свинцовой точкой пули оборван недоснятый сюжет об октябрьских событиях в Москве, не осуществлен, среди прочих, давний замысел фильма о Державине, о Званке прежней и нынешней… Можно только предположить, что одним из эпизодов этого несостоявшегося фильма был бы перенос часовни со Званского берега, где она неоднократно (после того раза) подвергалась грабежу и разорению, на Волхов Мост.
Несколько лет назад ее разобрали, сплавили по Волхову и к Троице по бревнышку собрали на новом месте, пристроив к ней бревенчатую колоколенку. Издалека виден ее легкий сияющий купол, увенчанный православным крестом.
Но все это будет потом. А пока чьи-то добрые руки заботливо прибрали следы недавнего разбоя, покуда мы добирались до Званки сперва машиной, а потом катером. Никто не знает, кто тихо и незаметно исполнил свой человеческий и христианский долг, да это и не имеет значения, как не имеет значения то, что первым памятный камень на забытой всеми усадьбе, где летом пасли телят и заготавливали силос, положил в честь ее великого хозяина профессор Калинин из Санкт-Петербургской лесотехнической академии.
Он приезжал сюда задолго до юбилейных мероприятий со всей их казенной пышностью и скорой забывчивостью. Тогда на заросшем шиповником и ежевикой холме никого, кроме пастухов и тощих совхозных телят, не бывало. В пору всеобщего забвения на прогретой солнцем вершине среди оплывших воронок, щелей и окопов, еще пахнущих пороховой гарью, появился памятный знак, представляющий собой обыкновенный камень, подобранный среди развалин. На нем простой краской было начертано, что здесь, в усадьбе Званка, жил великий русский поэт Гаврила Романович Державин и указаны годы его долгой и славной жизни. Он и сейчас стоит здесь в некотором отдалении от нового памятника. Именно сюда хочется положить ветку калины красной, сорванную неподалеку.
Когда катер уткнулся в пустынный берег, и мы поднялись к часовне, нам показалось, что ничего и не случилось — так тихо и благостно было под сводами ее. На некрашеном полу пестрел домотканый половичок, со стены горестно и строго глядели лики святых, и, если бы не хрустели под ногами осколки битого стекла, можно было подумать, что все здесь так и было. Чьи-то добродетельные руки все прибрали здесь, развесив иконы по стенам и поставив цветы в уцелевшую вазу.
«Помните все, что в мире действует непрестанно нравственный закон Бога, по которому всякое добро награждается внутренне, а всякое зло наказывается: зло сопровождается скорбию, теснотой в сердце, а добро — миром, радостью и пространством сердца», — говорил святой Иоанн Кронштадтский. Не потому ли бывали случаи, когда люди, укравшие иконы из храма, возвращали их, не вынеся каменной тяжести своих грехов?
Но не всем дано постичь бездну грехопадения и вовремя остановиться, чтобы не множить злобу, которой и без того полон окружающий нас мир. Говорят, что на этом же пологом склоне подорвался на мине один из тех ребят, что приезжают сюда раскапывать эту пропитанную кровью землю. Другого, играя, случайно застрелили из только что найденного «шмайсера», который точно этого и ждал все эти долгие годы, разрядившись в неосторожных руках трескучей очередью, оборвавшей едва начавшуюся жизнь.
Война продолжает свою кровавую жатву лишь потому, что мы не чуем чугунной тяжести содеянных грехов. И когда в том же черном месяце октябре весь мир, прильнув к телеэкранам, следил за тем, как русские убивают русских только потому, что одни оказались там, а другие — здесь, мы промолчали, забыв о том, что зло многолико, что и явившись в облике благоразумной осторожности, оно не отвяжется от нас, терзая нашу совесть.
Но все это едва брезжило где-то впереди, и еще ни один человек в мире не взялся бы с точностью предсказать всю трагическую последовательность случившихся вскорости событий.
Пока прибывший с нами следователь осматривал место происшествия и составлял протокол, дотошно описывая всякую имеющую отношение к делу мелочь, я поднялся на Званский холм, пустой и безлюдный в эту безрадостную пору. Белая ротонда с черным крестом, далеко видным с Волхова, венчала его, напоминая о юбилейных торжествах. О том же шелестели на ветру засохшие цветы, дребезжали, катаясь по мраморной плите, забытые кем-то бумажные стаканчики. И стало мне отчего-то грустно и одиноко, как на кладбище, и вспомнилось мне:
«Пусты домы, пусты рощи,
Пустота у нас в сердцах,
Как среди глубокой нощи
Дремлет тишина в лесах.
Вся природа унывает,
Мрак боязни рассевает,
Ужас бродит по следам;
Если б ветры не звучали
И потоки не журчали,
Образ смерти зрелся б нам».
Порывисто и дико налетал с Волхова ветер, осыпая развалины барской усадьбы последним лиственным золотом и наполняя лесистый склон торопливым говором берез и осин. И в этом тревожном, прерывистом шелесте вдруг послышались мне невнятные голоса истории...
Я нагнулся и подобрал с земли осколок полированного гранита, ощутив в руке грустную тяжесть прошедших веков, тускло блеснувших на миг в лучах холодного сентябрьского солнца.
Фото 2 - http://unsveta.com/rpic8347
Фото Званки, Хутынского монастыря - Александр Кочевник
Источник: Ваши Новости
