Три вечера с Геннадием Алексеевым. Вечер первый. Театр
Удивить Заслуженного артиста России, актёра Новгородского академического театра драмы имени Достоевского Геннадия Алексеева журналистскими вопросами не так-то просто - расспрашивают его мои коллеги часто. Поэтому я начала не с вопросов, а просьбы: «Научите меня». Точнее – «Научи меня», потому что Геннадий Денисович пообещал меня выставить за дверь, если я буду церемонно обращаться на «Вы».
Дело-то ведь было накануне «Нотословия», где мне предстояло читать стихи перед большой аудиторией, и я понимала, что снова буду сильно волноваться. Поэтому и попросила своего собеседника научить меня бороться с волнением. Он мгновенно отбросил мысли про предстоящее «скучное интервью», загорелся и дал мне великолепные советы. Какие – не скажу (кстати, они в итоге мне очень помогли!), но один секрет всё-таки открою: оказалось, что и самому Геннадию Алексееву знакомо волнение перед выступлением.
- Я до сих пор волнуюсь перед каждым выходом на сцену, - признаётся актёр. – Но волноваться - это хорошо. Другое дело, как ты справляешься с волнением. Перед выходом на сцену у меня всегда легкий холодок, маленькая зеленая лягушка во мне сидит. Раньше я говорил «Ни пуха, ни пера», теперь - «С Богом!». Крещусь, и лягушка уходит. А когда я делаю шаг на сцену и произношу первое слово – в этот момент что-то происходит. Мне всё становится по барабану, я могу со зрителями общаться легко и свободно, и они не собьют меня никогда. Но пока я не вышел на сцену, во мне все равно сидит холодок…
- Гена, ты так здорово учишь. А ты преподавал когда-нибудь?
- Никогда! Для того чтобы чему-то учить, надо самому что-то уметь, а я еще много чего не умею. И мне еще учиться, учиться и учиться.
- Есть преподаватели и актеры, которые не умеют, отдавая себя, подпитываться энергетикой аудитории. В итоге люди выгорают. Как у тебя с обратной связью?
- Когда спектакль нравится, и ты слышишь, как дышит зал, то оттуда действительно идёт энергия. Это не пустые слова! Театр – это эмоция. Если ты выходишь на сцену и не отдаешь себя – то шел бы ты лучше в кино, где 28 дублей сделали, один выбрали, самый шикарный, и вставили. А на сцене - ты живешь!
Я всю жизнь ненавидел слово «играю». Я не играю, я живу на сцене, живу! Кстати, недавно смотрел по «Культуре» одно из последних интервью Раневской, и она вдруг говорит: «Я ненавижу слово «играю», я живу, понимаете?» Я телевизор целовал! Будешь жить на сцене, сгорать там – и ты услышишь зал, и он тебе отдаст свою энергию. И это будет эмоциональный заряд такой силы, что ты можешь на этой волне еще спектакль сыграть!
А вот когда ты тупо кидаешь в зал текст, который заучил, как грампластинка, когда что-то делаешь, играешь, носишься впустую, то зал – не дышит. Он просто смотрит. Вот тогда – мама родная, как я устал…
- Как ты сам определяешь своё актерское амплуа?
- Как бы то ни было, но амплуа у нас действительно есть. Были, есть и будут. Чем больше актер умеет – бегать, танцевать – это ему в плюс. Но у него все равно есть какая-то фишка – его характер, амплуа. Трагик будет трагиком, комик будет комиком, есть характерный герой, есть лирические героини, есть комические старухи, инженю, простаки… Так вот, если ты характерный, то впоследствии сможешь сыграть и комедию, и трагедию, и что угодно. Я комик, но я и характерный, так что я и Достоевского играю с огромным удовольствием. Никогда не думал, что так полюблю играть Достоевского. А язык? Боже мой! Я получал такое удовольствие!
- Расскажи об этом подробнее.
- Однажды мы поехали на очередной фестиваль Достоевского. Повезли «Чужую жену», Тараторкин тогда был председателем жюри. Он сначала не хотел ехать, но после того, как увидел наш спектакль, сказал: «Ну, если все остальные спектакли будут такими» - другое дело. Он мне на дипломе кое-что написал на память, дома хранится.
Однажды со мной был мистический случай. Мы приехали в Руссу, и я по обычаю пошел в музей Достоевского. Меня там знали, я приезжал до этого. Сказал сотрудникам, что я приехал на фестиваль, попросил разрешения походить, напитаться… «Ну, идите, пока никого нет».
Мы поднялись на второй этаж, там его портрет, гостиная, зеркало большое, и на зеркале лежит трость, цилиндр, белые перчатки – его личные! Их сам Фёдор Михайлович носил! Поскольку я был один, попросил – можно прикоснуться? Белые перчатки кожаные, они уже тонкие-тонкие… А можно примерю цилиндр? Пожалуйста… И вот я в его перчатках и цилиндре захожу в следующую комнату, где стоит стол Достоевского, сажусь за его стол… Ой, ой!
Мы так сыграли спектакль, что порвали всех! Режиссёр Алексей Говорухо, который видел меня прежде только в комедии, сказал: «Я поражен! Как ты это сделал?!»
Мне постоянно говорят, что я талантливый. Ребята, я не понимаю, что такое. «Бог поцеловал тебя в темечко»… Конечно, темечко… Но никто же никогда не видел, сколько я работаю! Получаю роль - и начинаю работать. После премьеры – дорабатываю, шлифую.
- В музее Пушкина на Мойке – на стене его рукописи. Все перечеркнуто миллион раз. Нам кажется, как легко он писал, что стихи лились рекой. А он думал над каждым словом, до бесконечности совершенствовал стихи.
- Вот в театре – также. Репетиционный процесс не позволяет по году репетировать. Выдал я болванку, которую можно смотреть, и начинаю шлифовать – шлифовка происходит уже на зрителе, со временем. Вот почему я уже давным-давно перестал приглашать друзей на премьеры. Говорю им – ну что вы на премьеру-то рветесь, это самый плохой спектакль! На премьере для меня только начинается работа. Шлифовка идет еще спектаклей 10-15… Шлифую, шлифую, шлифую.
- Ты ориентируешься на реакцию зрителей или на свои собственные ощущения?
- Нет, не так… Вот мы с тобой разговариваем не на пустом месте – ты хочешь взять интервью, я – тебе что-то рассказать. Возникает какой-то контакт. Желание что-то рассказать рождается сейчас, минутно, оно не записано заранее. Нужна абсолютная жизнь на сцене, а не рассказ текста.
Меня часто спрашивают – ты доволен своими ролями? Нет! Всем нравится, все в восторге, ни одного провала не было, но я никогда не был доволен. Да, бывает чувство удовлетворения, но всегда надо ещё что-то сделать, поэтому я дорабатываю, дорабатываю…
- Это перфекционизм называется. Когда хочется совершенствовать материал бесконечно.
- Но тут, конечно, и эффект Врубеля может сработать. Когда он написал «Демона», картину купил Третьяков. А Врубель по ночам приходил, что-то делал, дописывал… Наконец, Третьяков сказал: «Да что ж это такое!» и запретил Врубеля вообще пускать в музей. Да, творцу важно остановиться вовремя. Но у меня профессия такая, что можно совершенствовать и совершенствовать. У меня жена постоянно ходила на все спектакли, и она говорит: «Я знаю твои спектакли наизусть. Но ты каждый раз играешь так, как будто я до этого не видела. Сегодня ты другой вообще. Постоянно другой!»
Продолжение - завтра вечером.
Фотограф: Сергей Гриднев, frank home studio
Благодарим Новгородскую областную научную библиотеку за содействие в фотосъемке.
Источник: Ваши Новости
