Оля Арбат о первых днях театрального фестиваля Достоевского. «Ненастье – в счастливые чаяния»
Первые три фестивальных спектакля пронеслись перед глазами молниеносно.
Не успели опомниться, а на исходе уже третий день театрального фестиваля по творчеству Достоевского. Оглядываясь, знаете, какая деталь меня поражает и одновременно восхищает? Кровать! Сценография всех трех постановок – «Игрок», «Раскольников и Соня», «Вечный муж - не просто опиралась на эти четыре медных ножки, увенчанных шишечками, а бесцеремонно вторгалась в центр повествования, чтобы сегодня, наконец, триумфально озаглавить собою спектакль «Чужая жена и муж под кроватью» (Туркменистан). Кровать – это о частной жизни, о том, что за ширмой, не перед глазами. И, пока не сказано вслух, не предано гласности, так и остается неподвластным общественному пониманию или состраданию.
В первом, громком, как выстрел, фестивальном спектакле «Игрок», поставленном финским режиссером Яри Юутинен, кроватей на сцене – две. Зрителю довольно тяжело пересекать сцену глазами из края в край, где и ютятся минималистичные ложа в виде подмостков для рефлексии главных героев «Игрока» - несчастной Полины (Виктория Нархова), падчерице отставного генерала, и гувернера Алексея Николаевича (Юрий Ковалев). Как и заведено в драме, актеры во время пьесы создают невероятное количество суеты – вынужденно хочется остановить взор хотя бы на одной из кроватей, да так, чтобы можно было слушать и понимать.
В русско-финской постановке есть нюанс: спектакль не начинается с богатства, он им завершается – лучшую пластику, костюмы и заводную атмосферу режиссер приберег на последнюю треть спектакля. А начался «Игрок» - скудно до занудства. Не самое, прямо скажем, интересное произведение Достоевского заставляет себя уважать по причине его замысла, который можно трактовать широко, как все, что есть большое и настоящее. Каждую глыбу можно развернуть и как Евангелие, и как ситком. Это уж кому – что. Но факт: все богатство пьесы роздано в финале. Да, да, мы поняли, что герои переместились в развратную Францию – актриса даже попыталась пропеть данное перемещение во времени и пространстве. Но танец денег с мадемуазель Бланш (Анна Кондрашина) и Алексеем – сам по себе яркая картина. Под стать ей и остальные хореографические композиции, которые иллюстрируют загадочную атмосферу работы игорного дома.
Герои не только ходят по кругу, они еще иногда и останавливаются на полсекунды, которую хореограф отвел мерзавцам на «подумать». Получается, что игроки движутся в режиме стиральной машины-автомат. То-то будет отжим на тысячу оборотов, когда красавица Бланш обречет Алексея на роскошные проигрыши! Они ведь - дети в песочнице, которые побросали формочки: мать к ужину зовет. Формочки – воспроизведение жизненного эталона, на этот раз - в виде купюр. Эта игра кажется недоступной и непонятной всем, кто ни разу не попробовал «с двух концов прикурить сигарету», и попытать у счастья у рулетки.
Может быть, и нет необходимости, поддаваться обаянию игры, суть которой – вовлеченность, легкость, широкая амплитуда высоких страстей. Но именно шарм игры автору и артистам так и не удается передать. Все что угодно: пьеса изобилует жестким юмором, раздает пощечины хорошему вкусу, а временами ревет буффонадой – так ожидаемо размашисто на сцене появляется Бабуленька в исполнении Любови Жинкиной. Но все не то. Маниакальное устройство психологии игрока так и остается неразгаданным. И это, действительно, раздражает. Как можно при наличии столь подробного авторского описания в романе, - да «Игрок» это же мануал по рулетке, - затем пластичных мизансцен Светланы Сафаровой, так и не выяснить – чего ради?.. Игра ради игры в обесчеловечивание. Каждый – вещь, приложение к капиталу.
В целом, нескучный и увлекательный спектакль оставляет ощущение нецельности еще и в силу небрежного отношения к костюмам персонажей «Игрока». Конечно, мы видим героев, разодетых в пух и прах, в любой момент готовых пойти на встречу судьбе, оставляя последнюю рубаху на рулетке. Вымученное впечатление последней рубахи – совершенно неожиданное для спектакля такого режиссера, который был трепетен к внешнему виду артистов в «Дяде Ване». Может быть, недавняя премьера «Пиковой дамы» в новгородском драмтеатре, где костюмы были на высоте, забрала весь ресурс, но не о суммах речь. А о чем-то таком, что и стыдно произносить вслух. Обидятся! Найдут, что сам такой! Скажут, что не было никакого разрыва между внешностью актера и подачей образа. Что ж. Пусть зритель решит.
Следующая кровать была обнаружена в постановке «Раскольников и Соня», режиссер-постановщик Владимир Уваров. Чтобы сразу о больном: костюмы восхитительные! Православный театр «Странник» из Петербурга привез в Старую Руссу – а показ прошел на сцене Музея романа «Братья Карамазовы» - историю любви Сони Мармеладовой (Светлана Бакулина) и Родиона Раскольникова (Андрей Аршинников). Удивительно экологично сшитые, релевантные времени и обстановке, костюмы цвета то ли серого, то ли лилового в зависимости от того, как строится театральный свет, сразу же вызвали нечеловечески сильную эмпатию. Правда, не до такой степени, чтобы почувствовать и восстать против Раскольникова, когда он безжалостно возит Соню за косу через всю сцену. Даже шок-контент Аршинников смог подать так, чтобы зритель все же отделял образ от личности актера.
На прошлогоднем фестивале спектакль из Кемерова разбил мне сердце в первые же полчаса – я ушла до антракта. Отдавая отчет в том, что на сцене происходит действие «Записок из Мертвого дома», не выдержала игрового насилия на сцене. Актер-сибиряк через всю сцену таскал за волосы героиню так, что видны были ее нижние рубахи и искренний животный ужас. Неудивительно, с учетом иллюстрации жизни каторжан. Но сегодняшний Раскольников – не знаю, как это вышло – лично мою психику пощадил. При том, что оба – и Соня, и Родион – проявляли прогнозируемое упрямство, отстаивая убеждения, с каждой минутой подливая в голос плавленого металла, все-таки диалог прошел без критического надрыва, когда лопается зрительское почтение.
Конечно, страстно хочется возразить обоим, заземлить как-то персонажей, дернуть за рукав и по-бабьи визгнуть: ну, что ты девке душу-то пьешь? Раскольников не пьет. Это приемлемая для него форма любви. Как для Сони – сострадание к каждому, кто без разбора готов ее и обнять, и распять. Вернусь к образу частного и кровати. В этой камерной вещи режиссер железяку оживил. Полтора часа ржавая койка – живой персонаж. Скребет, ездит по сцене, падает и переворачивается навзничь в момент, когда жизнь обоих героев летит в тартарары.
Свечка – игровая, так как спектаклю использовать живой огонь не разрешено. А крест и Богоматерь на сцене – настоящие. Что это? Рядовые инструменты визуализации или высокие символы? Разумеется, в финале спектакля каторга, обручившая героев, перерождается в выход на порог к Богу. Бескомпромиссный, неадаптированный к реалиям жизни Раскольников даже обувь поменял: вместо худых, тертых бот переобулся в безликие новенькие сапоги, приосанился, сбросил шинель, обнаружив под ней белоснежную рубашку. Соня тоже выглядит невестой. Не счастливой, не ропщущей, даже не женщиной, а существом, готовым находиться в паре, не жертвуя, а обращая ненастье в счастливые чаяния.
Самая трепетная кровать – третья. На ней умерла Лиза, хрупкая девочка, любившая папашу до беспамятства, из «Вечного мужа», режиссер Виктория Луговая. Санкт-Петербургский драматический «Театр на Васильевском» не оживил трагедию ребенка и даже в каком-то смысле оставил ее на втором плане.
В основном, сцены строятся вокруг отношений взрослых людей. Сложно добавить что-то к хорошим отзывам о работе актеров Игоря Бессчастнова и Алексея Лудинова – это был тихий, безжалостный спектакль. И снова поразила подача, как страшно легко в душу проникает ужас, там, где не бегают, задрав подол, вампиры с ухмылками и не льется кровь рекой. Просто вспомните Пикассо и его бесконечно прекрасную «Девочку на шаре». В «Вечном муже» режиссер обращается к знаменитому живописному полотну. Легкость характера крошки, отцовская нежность, безмятежность домашнего очага концентрируются в объятиях девочкой – бессмысленно легкого воздушного шара. Чудовищно хищная сцена – Лиза (Евгения Рябова) танцует в кроватке, в которой и умрет, убаюкивая дурацкий воздушный шарик. Ее балансировка обречена.
Грациозная бродяжка, которая – помните у Маршака? –
«Как зритель, не видевший первого акта,
В догадках теряются дети.
И все же они ухитряются как-то
Понять, что творится на свете».
Нет, не тема ревности тщательно разработана в этом произведении. А тема подмены и безответственности. И – вернемся к «Игроку» - беспощадного обесчеловечивания, превращения личности в предмет, придаток к капиталу. Ведь разве мы не люди, чтобы не понимать, что счастье всего мира не стоит слезы?... Люди. А – не понимаем.
Фото: Сергей Гриднев
Источник: 53 новости
