Оля Арбат. Стихи в День влюбленных
Новгородский поэт, культурный обозреватель, переводчик, блогер Оля Арбат хорошо знакома постоянным читателям «53 новостей» - на наших страницах она делилась впечатлениями от спектаклей XXII Международного театрального фестиваля Ф.М. Достоевского. Кроме того, ровно год назад, 14 февраля, мы опубликовали подборку её стихов о любви. Сегодня, в День всех влюбленных, мы хотим продолжить ваше и наше знакомство с поэтическим творчеством Ольги (а если вам не нравится романтический праздник в честь святого Валентина, то напоминаем, что сегодня еще и День влюбленных в чтение - международный праздник книгодарения).
***
Имя
Как звонко плескались припевочки, когда родились девочки.
Могу ль из запястья родинок кулек отсыпать.
Которая из галерей главная, а прочие картины по мелочи,
Кокорози-крошки радуются или горе мыкают?
Хорош ли подол французского желанного кружева,
Или зеленых льнов из краев, где рубашка зреет?
Сколько книжных шагов до абонемента про мужество,
И, наконец, когда небосклон зеленеет?..
Почем шаги, мосты, овраги ума и безумия,
Песок в часах, небо в прутьях – известно заочно,
Не глядя в глаза, в которых лазурь и я.
Все-то ты знаешь. А я лишь имя. Но - совершенно точно.
***
Ты выдумал язык часов и грифеля,
Я написала плач на переливы шепота.
Из исступлений лишь одно немыслимо:
Прилечь на край межи, где не заштопаны
Глаза и лоб, и пряди, что наличником
По струнам скул. Не красят, обрамляют,
Рассыпавшись неряшливо наличными.
Узлом под карандаш возьми и дай им
Увидеть, как сквозь рамы льется свет
Бредет сквозь жакемары на запястье,
И циферблатом инкрустирован рассвет,
И ширмой истолковано распятие.
И как широк объятием небосвода
Тот час, зажеван в корпус, и прекрасен,
И репассаж спасает точность хода,
Когда я в корпусе всех молчаливых асан
Женевскою волной иду в страну
Аспидных сланцев, а потом – ко дну.
Стареют сплавы фраз от упований и конфет,
Идут часы, солдаты чаепитий,
Уходит все. И прядь, и жизнь, и нет
Ни грифеля, ни тех больших открытий.
Как волны сами поговаривали: вброд!
Как зажигались раньше срока башни,
Ты выдумал язык часов, я – срок
Отмерила. Бесчинный земский стражник.
Так что тогда? Вот холм из красоты
Венчальной твердостью намеренья нагружен.
Мы уже были в самом центре пустоты,
Но час, где еще будем в срок, все также неизбежен.
***
А листопад был сорван простынею,
И неопрятной ветошью зазнайства.
Кудрявый пласт сливается с землею,
И надо по-людски с ним попрощаться.
Под кроной красной, революционной,
Дрожит душа листа, припав к покрову
Страшилы-сада, что из тех, освобожденных,
Под ноль газона, что насильно окантован.
Их дело – отмереть. Тем осчастливить
Твой поэтический капкан или сачок.
Ты набираешь петли, может, выйдет
На грудь оглобли грубой вязки пустячок.
Теперь давай подставим шляпу ветру,
на лист набросим солнца редингот.
Укроем валяным и шерстяным рассветом,
смеясь, нагое утро у ворот.
Пусть счёт на сотню, тысячу историй
предъявит сиплый, перелетный грай.
Реши, у тех ворот закрыть счёт стоит,
чтоб садом стать,
расщедрившись на чай?
А он кутит, наличными - по ветру,
Бурлацкий сказ и бич, и вены обнажая,
Бельишко пропивая. И букеты
Рубах нательных прачки собирают.
***
Священник и лор, отец Алексей,
Стихи мои слушал по радио.
- Неплохо читаете, можно смелей,
Он так отозвался, и знаете,
Пришлось выждать паузу, печь растопить,
По разным омшаникам пасеку
Рассортировать, как слова. Чтобы – вжить! –
Не просто капуста, а брассика.
Красиво скажи, словно стол забели
Подробно расшитою скатертью.
И жирный дери корнеплод из земли,
Гостей покличи, угощаться им
Придется за полночь. От сердца запчасть
Уместится в кладь, и багажное
Пустым отделение останется, звать
И не кого. Справится каждый так.
В прихожей так много имен, как же быть?
Тому подмигнешь, и не плюнешь,
- А ты посади их за стол, чтобы решить,
Кому доверяешь валюту
Любви.
Собрала напротив стены
Друзей, где в раскрывшемся пламени
Старинного прошлого не разобщены.
Выбрасываем вместо знамени
Рукою сухое, без чувства вины
Вино поднимаем до радуги.
И есть что сказать, но надежно немы
Сердца приглашенных. И рады мы.
А вы? В той высверливали кутерьме,
Живое знамение светлого.
Держались красиво, затем уж во тьме
Дудели в свирель до победного.
Здесь каждый – творец, и старался прочесть
И слов хлеботонны измотаны.
Отец Алексей, что? Высшая честь -
Быть принятым в полном безмолвии?
А с части проезжей слова не слышны,
Видны лишь движения этюдные,
Как к бензозаправке спешат табуны
За топливом обоюдного.
Бок о бок с заправкой – пристанище дел
Покрышек побитых и прочных,
И вышка над ними – куда взор глядел,
Когда я в полпервого ночи,
Собрав крохи ягод и влажный кочан,
Стелила узорную скатерть.
Отец! Непременно Создатель был пьян,
И слишком неловко узнать мне,
Как мы ненадежны в быту и крови,
Как тот, кто на вышке, все знает
О нас. Полубатоном в нарезке любви
Накрыт стол. Мы слову внимаем.
Но автор похлебки глагольных речей
На пышное звал столование
Не чтоб его слушали. Просто людей
Он знал. И любил. Пониманием.
***
Короткая форма
Ты не куришь вина, и ни шоколад,
И, быть может, изысканный твой порок –
В сочетании фонем, что за рядом ряд,
Под обметкой скитаний оверлока
Придают машинный и стройный вид
Рукоделью строчек, сведенных в шов,
По миткалю слов, что суров как скит,
В пройме сердца бязевой, без цветов.
И лекала сорочки в полглаза,
Я прикинула стиль униформы,
И размеры. И хочется сразу
Облачиться в короткую форму.
Без длиннот, как холстины неправды,
Что размером и пламенем речи
На костер эвфемизмов - и жалко -
Обрекают шитье человечье.
У терзаний - короткая форма,
Стансы вытачек, молча, всхлипывают.
Стихотворным размером под горло
Альбигойскою светят улыбкой.
Через плечи и пальцы она чертит круг,
Обнажая катара запястье,
Я отмерила раз по семь, вдруг
На восьмой не смогла удержаться.
Не попоной для зверя, не рясою –
Перетертая с углем, перебежчик-легат,
Из суконного цеха – прокрашиваться:
Форму жгут квасцы, кристаллогидрат.
Выйдут выкройки стрел заплечных,
Выжгут сердце ткачей Монсегюра.
Будет форма, короткая, вечная:
В поддоспешнике трубадура.
Шиты белыми нитками: горловина и я,
Все внезапно, как строчка старинная.
И короче формы загадывать незачем –
Лоб безмолвно прекрасен твой. И бесконечен.
***
Моя бабушка родила троих, одного уже нет
Моя бабушка родила троих, одного уже нет.
Башмаков железных переносила в клочья – вон с ту гору.
Она работала в магазине. Она имела много сахара и конфет,
Из штапеля платье широкое в талии каждые пять лет – в пору.
Моя бабушка не научилась писать смс и в личку, у нее жернова.
И четыре бани. И на печке солод для жирного, черного сусла.
У нее личного не было. Даже тапочек. Только подсолнечная халва,
И целая подподушка конфет карамельных, а если нет, то чтоб ему пусто.
Моя бабушка жила в Железном краю, на Дедовом озере, на высокой горе,
И сколько бы груза и крепости в этой земле не было - ей под силу.
Моя бабушка эту гору руками, плетеной корзиной, в без дна ведре
За хребтом и пазухой эту ношу к Богу переносила.
Моя бабушка умерла: священник в золоте, красивый, как Гребенщиков,
Выводил голос к цветам и колосьям, что на той земле уже вызрели.
Она была в вечном строю, пехотинец без права просмотра цветных снов,
У нее появился горб. Но ей не было тяжело. Я такого не слышала.
Моя бабушка о любви говорила так: мы с ним прожили жизнь, трех детей. И вот.
Получается, я не в нее. Никак. У меня твоего ничего не осталось – только крик в живот.
Я понимала твое несчастье, как нищенка из итальянского эпоса – рыбака,
Я оборачивала в солнечные пеленки самые хрупкие из надежд.
Я узнавала за тысячу туч и морей твой след каждую ночь наверняка,
Я обладала всего лишь одним знанием, страшно невинная из невежд.
Глупо и честно мы ждали, - не ребенка - что пенка сама уйдет с молока,
Видели фрам в окопе, сплелись колосьями. И вдруг ты – незнакомец.
Я потеряла твоего неребенка, а ты принес в свой - чужой - дом щенка.
Думала, пропасть и пустота, но нет. Лестница в небо стала моим питомцем.
Думала, в бабушкину траву окунусь, расстелюсь в корзине соломой,
Думала, пропаду. Ведь сколько без пульса живут – ноль, если честно.
Думала, воздуха, солнца, воды для меня уж нет… И по-орлино-морскому
Чисто, зазывно мигнули огни маяков безутешно далекого Уэссана.
И каждый раз, видя человечье счастье в глазах твоего щенка,
Не для жалоб и ненависти я открываю, чтобы молвить, рот.
Я обретаю безбожно красивую силу, словно золото молока,
Я вынимаю из прошлого колыбели троих. Свой дом. И род.
Фото: Сергей Гриднев
Источник: 53 новости
